1851. Воспоминания о службе на Кавказе. Погодин М. П.

После блистательной победы на берегах реки Макаса, последствием коей было покорение самого сильнейшего во всем Дагестане и воинственного народа Акушинского, был я командирован, по должности моей офицера Генерального Штаба, для съемки дороги от главного города всей области Акуши до большого и многолюдного селения Мекеги и оттуда далее до селения Губдена, принадлежащего Шамхалу Тарковскому, где мне и предлежало присоединиться к отряду, находившемуся под личным начальством самого командира Кавказского Корпуса Генерала Ермолова, на возвратном пути отряда из Акуши на Кавказскую линию.

Конвой мой состоял из одного бывшего при мне казака, переводчика и проводника. — Правду сказать, проехать довольно большое расстояние по неизвестным местам, между диким, хищным народом, недавно только покорившимся не добровольно, а после упорного сопротивления, не совсем было безопасно с конвоем из трех человек, из числа которых мог я, со всею благонадежностью, положиться только на одного казака; но нечего было долго рассуждать, Алексей Петрович приказал, Алексей Петрович послал, и безотлагательное исполнение было всегдашним последствием его приказаний в Кавказском корпусе; я нисколько не задумался о том, что конвой мой состоит из трех человек, притом же мне было всего только 19 лет. Я выслушал словесное приказание и наставление от самого главного начальника о всех подробностях возлагаемого на меня поручения, вскочил на своего коня, и окруженный многочисленным конвоем моим, с веселым и беспечным духом, свойственным молодости, полетел исполнять сделанное мне поручение.

На всем пространстве предлежавшего мне пути производил я съемку, так как бы среди отечества своего; много встречалось мне жителей, они останавливались и с изумлением смотрели на меня, сидящего на коне, с бумагою и карандашом, а иногда одного пешком , в некотором отдалении от своего конвоя, но никаких неприязненных движений и действий с их стороны не было; они вероятно не понимали, для чего и почему карандаш и бумага у меня в руках, и что именно я замечаю, останавливаясь на месте, или меряя шагами.

Таким образом, без всяких препятствий и приключений, доехал я до селения Мекеги; тут надобно было мне остановиться и произвести съемку местного положения селения и окрестностей, но при самом въезде услышал крики, вопли и стоны; следуя далее по селению, увидел я большую толпу, собравшуюся у одного дома; почти у всех лбы были разрезаны кремнями и лица их были окровавлены. Переводчик изъяснил мне, что обычай в здешней стороне изъявлять таким образом душевную скорбь о смерти любимых и близких людей, окончивших жизнь от рук врагов своих, и что окровавленные лица означают клятву отомстить врагу и пролить кровь его за кровь любимого ими человека.

Я не останавливался ни секунды подле этой толпы, и, продолжая далее путь мой по той же улице, поручил проводнику узнать о причине печального скопища; посланный мой скоро догнал меня и объявил, что вся толпа составлена из родственников оплакиваемого, только что умершего здешнего Кадия.

Это совсем не шутка, подумал я: умерший Кадий был самый упорный мятежник, он более всех возбуждал Акушинцев не покоряться России, соединиться и вооруженною силою сопротивляться нам. — Я вспомнил, что после совершенного поражения на реке Макасе и взятия нами, с величайшими усилиями, один за другим, семи укреплений, устроенных в ущельях и утесах, все сопротивлявшиеся нам Акушинцы разбежались, а мы, продолжая уже беспрепятственное следование наше к городу Акуши, узнали, что на встречу к нам высланы все старшины в числе ста пятидесяти человек; между ими был и умерший здешний Кадий. Я был личным свидетелем тому, что этот Кадий вышел вперед всех, и остановившись в недальнем расстоянии от Корпусного Командира, начал в самых дерзких выражениях говорить, что одержанная нами победа ничтожна, и что хотя потеря с их стороны довольно значительна, но для целого народа, известного храбростью и воинственным духом своим, полученная нами временная поверхность ничего не значит, что у них осталось еще много войска, и они могут не только прогнать Русских, но и истребить всех до последнего. — «Взгляни — продолжал он, указывая на узкие тропинки по горам, — «вспомни, что это те самые места, на которых была рассеяна, разбита и совсем уничтожена предками нашими, в десять раз могущественнее Русского Государя многочисленная армия Надир-Шаха, который сам избавился от смерти поспешным бегством: так может ли после того горсть Русских покорить и предписать нам закон?» — Глаза его блистали от ярости. Я был в это время ближе всех к Генералу, и опасаясь, чтобы фанатик, в исступлении своем от ярости, не бросился на него с кинжалом, приготовился встретить его при первом малейшем движении, и не спускал с него глаз, держа в руке пистолет с взведенным курком; многие из окружавших Генерала обнажили было свои сабли, но он удержал нас, и с величественною, грозною осанкою своею, опершись на саблю выслушал его хладнокровно, смотревши прямо ему в глаза; когда же он умолкнул, то обращаясь к прочим старшинам, приказал им обезоружить его и взять под стражу, что и было ими тотчас беспрекословно исполнено; потом Генерал объяснил им, в самых сильных выражениях всю важность преступления безумца, позволившего себе оскорблять священное имя Императора обширного, могущественного Государства, при верноподданных его и в присутствии главного Начальника над здешнею страною; потом он настоятельно потребовал, чтобы этот дерзкий мятежник был тотчас ими же самими осужден и наказан. — Суд старшин недолго продолжался; они сами объявили Генералу, что он более всех причиною бедствий, претерпенных соотечественниками их, что он возбуждал злонамеренными внушениями своими к сопротивлению и непокорности; после того они схватили его, разложили на землю и так жестоко отодрали бывшими в руках их нагайками, что он не мог сам встать; его подняли, кое-как усадили на лошадь и отправили домой, то есть в здешнее селение. — Очень вероятно, подумал я, что смерть его была последствием претерпенного им жестокого наказания, и что родственники его, должно быть, чрезвычайно ожесточились против Русских, потому что он был подвергнут наказанию по настоятельному требование нашего главного Начальника; известно мне было также и то, что дух мщения есть отличительная черта характера Кавказских Горских народов, словом: я увидел, что приезд мой был не весьма в благоприятное время, и что вообще положение мое не совсем завидно; но как быть, мне предстояло bonne mine au mauvais jeu (иметь веселое лицо при дурной игре). Я сказал спутникам моим, казаку и переводчику, что хотя и попались мы, как кажется, в порядочную западню, но не надобно показывать никакой боязни, ехать нашим путем точно также, как и прежде, но что ежели нападут на нас, то не забывать, что мы имеем честь принадлежать к Кавказскому Корпусу, и должны защищаться до последней капли крови.

Таким образом проехали мы по узкой улице шагом, мимо толпы, среди их стонов, плача и воплей, и следовали далее на довольно большое расстояние к площади; нас никто не останавливал и ни каких неприязненных действий, не было заметно. — Вот убедительное доказательство, — подумал я, — до какой степени одержанная нами победа и покорение главного их города распространили страх по всей области. Однако ж жители, предупрежденные вероятно о нашем прибытии, собрались, с ног до головы вооруженные, на площади. Более тысячи человек нашел я на этой площади. День был довольно холодный; на плечах у них, кроме обыкновенного Дагестанского одеяния, были накинуты овчинные шубы, очень похожие покроем своим на наши старинные медвежьи винчуры, с круглыми большими воротниками; эти шубы из овчин, иные как снег белые, другие как смоль черные, с длинною вершка в три или четыре шерстью, вьющеюся правильными косичками, накинутые на плеча вооруженных горцев, еще более выставляли их выразительные лица, и придавали им что-то зверское.

Все смотрели на меня с удивлением и ожидали, как я имел все право предполагать, чтобы я объяснил им причину моего появления. Надобно не робеть, а действовать, сообразно с обстоятельствами, подумал я, и сказал, через переводчика, стоявшим впереди прочих на дороге моей, чтоб они пропустили меня; я въехал далее по площади, и остановившись посередине окружавшей меня толпы, приказал переводчику переводить мои слова: «Главный наш Начальник» — сказал я, — «приняв присягу от всего Акушинского народа быть верноподданными Великого нашего Императора, прислал меня к вам не так, как бывшего вашего неприятеля, а как сотоварища и соотечественника одного Государства. Главный наш Начальник Генерал Ермолов уверен в том, что вы примете меня также дружелюбно, как и мы Русские готовы принять каждого из вас. Генерал Ермолов (я нарочно повторял часто его фамилию, потому что она между Горскими народами была очень известна, и одно имя его приводило в страх каждого из них): «поручил мне объявить вам, что до тех пор, пока вы не нарушите присяги и будете исполнять вполне обязанности верноподданных великого и могущественного нашего Императора, то он не только будет ограждать права ваши, но всеми силами будет содействовать к вашему благосостоянию, а вы сами знаете, что Генерал Ермолов всегда в точности исполняет свои обещания. Сопротивление и непокорность ваша Русскому Государю до сего времени происходили от того, что вы не имели понятия о величии и могуществе великого нашего Императора. На неизмеримом пространстве земли Русской более 60 миллионов разнородных народов благоденствуют под кротким, милостивым и милосердым Его скипетром. Он страшен только мятежникам и врагам своим».

Тут я остановился и приказал переводчику моему спросить у них, доходили ли к ним слухи о бывшем Императоре Наполеоне. Они отвечали, что слышали об нем. — «Следовательно вам должно быть также известно и то, — продолжал я, — что Наполеон, покорив почти все государства целой Европы, вторгнулся в Россию с армиею более полумиллиона, составленною из 20 разных народов; но какое было последствие дерзкого его покушения, поколебать могущественную, великую Россию: вся армия его была совершенно истреблена, сам Наполеон лишился престола, столица его, называемая Париж, была покорена и обязана сохранением своим единственно только великодушию нашего милосердого Императора. — Так Царь Русский карает своих врагов. — Я желаю, чтоб рассказ мой, основанный на строжайшей истине о падении Наполеона и истреблении многочисленного его воинства, утверждал бы вашу преданность к России, и заставил бы каждого из вас точно также, как и всякого из нас, гордиться наименованием верноподданного могущественнейшего во всей вселенной Русского Императора.»

Они слушали меня с безмолвным вниманием, и когда я, окончив импровизированную речь мою, сказал им о намерении моем ехать к вновь избранному ими Кадию, для объявления ему некоторых приказаний главного нашего начальника Генерала Ермолова, то они посторонились, очистили мою дорогу, и стоявшие впереди прочих сказали мне даже несколько приветствий.

Кадий, предупрежденный, как видно было, о намерении моем ехать к нему, вышел сам навстречу ко мне за ворота своего дома, поздравил меня с благополучным приездом, и держал стремя, когда я слезал с лошади. Потом повел в опрятную чистую кунатскую (гостиную) комнату, где в камине пылал огонь, очень приятный на то время. Все оружие мое, по обычаям страны своей, принял он от меня, обтер его и повесил на деревянные гвозди на стене против меня, а сам тотчас вышел из комнаты, и через несколько минут опять возвратился, неся с большим трудом на руках своих огромного тучного барана, какого едва ли когда-либо сочные, питательные травы Кавказских гор откармливали. Хозяин мой, по местным обычаям своим, спросил у меня, нравится ли мне этот баран, годится ли он для моего стола, и позволю ли я готовить из него обед для меня. Я поблагодарил его и извинялся в том, что наделал ему приездом моим так много хлопот и беспокойств. — На комплименты мои и он отвечал мне, что ему не только нет никакого беспокойства, но что он за большую честь себе поставляет успокоить и угостить меня.

Заметив, подъезжая к дому Кадия, что он стоит на возвышенном месте, с которого видно все селение, я решился воспользоваться свободным временем в ожидании обеда, и отправился тотчас на плоскую (по общему обычаю в той стороне) крышу дома моего хозяина. С этой крыши представилась мне удобность снять на план все улицы, площади в селении и окрестное местоположение. Народ продолжал толпиться на площади и в особенности на улице около дома Кадия; заметно было, что смотрят на меня с бумагою и карандашом в руках с какою-то недоверчивостью, но я уже познакомился с ними, испытал как надобно действовать, и не обращая ни какого на них внимания, преспокойно продолжал и окончил мое дело. Мекеги можно уподобить нашему уездному городу; в нем было до тысячи домов и большое народонаселение.

Вскоре по возвращении моем в комнату, накрыли салфетку на ковре и принесли огромный деревянный лоток с разными блюдами; представленные мне кушанья были не совсем вкусны для нашего брата Русского; один только шашлык понравился мне, и я ел его с большим аппетитом (небольшие куски бараньего мяса, жаренного на вертеле и на всякой палочке и шомполе, называются шашлык); это самое вкусное и роскошное кушанье для военного человека на Кавказе.

Между тем время шло, день склонялся к вечеру, ехать мне в дальнейший путь было невозможно. Я решился ночевать у Кадия и просил его сделать распоряжение о назначении мне двух или трех проводников, предупредив его, чтобы они были готовы утром как можно ранее, и вместе с тем объявил ему приказание Главнокомандующего, чтобы и он сам немедленно явился к нему.

Весь вечер беседовал я с моим хозяином; мы сидели вместе с ним у камина. Он был человек средних лет и от природы весьма умный и смышленый; с большим любопытством я расспрашивал у него, разумеется через переводчика, о всех подробностях, касающихся до его родины, о их правлении, нравах, обычаях, промышленности, земледелии и проч. и проч. Все ответы его были вполне удовлетворительны; потом он сам обратился ко мне с своими расспросами; я рассказал ему о гигантской обширности и о постепенном распространении владения России, о множестве разнородных народов, повинующихся самодержавной власти великого и могущественного нашего Императора, о составе и многочисленности наших армий, о храбрости и геройском духе Русских воинов, изумляющих всю вселенную. — Я говорил с Азиатцем и признал нужным изъясняться с ним несколько кудрявыми и цветистыми словами; к довершению же представленной мною ему картины величия России, сказал я ему, что он сам должен согласиться в том, что все народонаселение Акушинской области есть горсть, а земля их точка, почти незаметная, в нашем государстве.

Кадий слушал меня со вниманием, и когда я окончил мой рассказ, задумался, снял свою шапку, и признался, что распространенные между ними слухи о России совершенно противоположны тому, что я говорил. Нас уверили, сказал он, что Россия самое слабое и ничтожное государство; потом, помолчав еще недолго, спросил очень серьезно, смотревши мне прямо в глаза, точно ли говорил я ему всю правду, и не нарочно ли преувеличил, чтобы обольстить и обмануть его. — Я еще повторил, что все сказанное мною есть совершенная, строжайшая истина, а чтобы, как ему самому, так и всему их народу иметь настоящее понятие о величии и могуществе России, то советовал я ему испросить у главного начальника нашего позволение, послать избранных им самим доверенных людей осмотреть только самую малую часть России, то есть проехать из Акуши до Москвы и оттуда далее до Петербурга; по возвращении их вы все уверитесь, что рассказанное мною совершенно справедливо, и подтверждение моих слов — прибавил я — убедить Акушинский народ как в величии и силе Русского Императора, также и в том, что мятежнические, злонамеренные внушения сопротивляться нам могут подвергнуть родину их неминуемой погибели.

Тем окончилась продолжительная наша беседа с Кадием; я бросился на приготовленный для меня мягкий пуховик, набитый овечьею шерстью, и вскоре, от утомления и душевного волнения в продолжении всего дня, крепко заснул; однако ж на самом рассвете встал и велел седлать коней наших. Хозяин тотчас явился пожелать мне доброго утра, провожал за ворота дома своего, и несмотря на убеждения мои не беспокоиться и не церемониться со мною, сам подвел лошадь мою, и держал стремя, когда я садился.

Взглянув на назначенных мне проводников, ожидавших уже меня на конях своих, увидел я, что вместо двух, как я просил, их было шесть человек, вооруженных с ног до головы. Один из них небольшого роста, плечистый, с безобразною, зверскою физиономиею закоренелого разбойника, поразил меня; я хотел от него избавиться, как от человека невольно вселяющего к себе отвращение, и обратился к Кадию, который в то время также садился на своего коня, чтобы ехать к нашему главному Начальнику. Я сказал ему, что мне нужно всего только два проводника, и что остальных четырех прошу его отпустить домой; он отвечал мне, что шесть человек назначено им для почести моей, и что он с своей стороны также просит меня не нарушать их обычаев.

Очень не хотелось мне пускаться в путь по неизвестным местам, по горам и ущельям, в сопровождении шестерых новых приятелей, к которым я не мог иметь никакой доверенности; следовательно по числу их вдвое более против моего конвоя, предстояло мне находиться во время пути в некоторой весьма неприятной от них зависимости; но Кадий настоятельно убеждал взять с собою всех назначенных им для меня проводников, и я, не желая показать моей к нему недоверчивости и подозрения, простился с ним, толкнул ногами быстрого коня своего, в помчался вдоль улицы, ведущей к выезду из селения.

Проехав несколько верст, продолжая мою съемку, услышал я сзади себя весьма громкий и жаркий разговор; обратясь назад и увидев отвратительного моего проводника, говорящего с каким-то исступлением с переводчиком я тотчас подъехал к ним, и бросил грозный, выразительный взгляд на проводника; он умолкнул и потупил глаза. — Переводчик, по сделанному ему мною знаку, приблизился ко мне; мы поехали с ним вперед, и на вопрос мой, о чем с таким жаром говорил ему отвратительный наш проводник, отвечал мне с видимым на лице беспокойством, что он почитает и его и всех его товарищей людьми опасными, замышляющими погубить нас. Я не слишком поверил заключению его, и приказал рассказать мне от слова и до слова разговор их. «Этот разбойник говорит, что сильная Акушинская земля их покорена не горстью пришедших к ним Русских, которых бы они могли закидать шапками, а каким-то непонятным страхом, обуявших храбрых их воинов, и что хотя недавно покорены они Русскими, но что они уже почитают унизительным для себя срамом носить иго их. Стоит только одному из нас, — продолжал он, — подать первый пример, и весь народ с благодарностью последует за ним, опять оживится бодрость их духа, и Русским уже никогда не удастся победить и вновь их покорить; а каково мне, — прибавил он, — смотреть на эти места, где я убил одиннадцать человек, а теперь только трое Русских едут здесь, как властелины, и я нахожусь в числе их служителей; потом, постепенно горячась, сказал он: нет, не достанет у меня терпения смотреть на все это хладнокровно и не отмстить кровью за неслыханную дерзость этих Русских.» Переводчик окончил рассказ свой убеждением, чтобы нам, воспользовавшись силою и быстротою коней наших, тотчас ускакать от них. Стыдясь даже и одной мысли, сообщенной мне переводчиком, чтоб скрыться бегством, я грозно посмотрел на него, и, подозвав к себе казака, сказал ему и переводчику, чтоб они смотрели на меня и делали бы тоже, что и я. С этим словом бросился я с быстротою молнии прямо на дерзкого разбойника, и прежде чем он успел очнуться от внезапного нападения моего, я успел сорвать с него ружье, пистолет и выхватить кинжал. — Казак и переводчик последовали моему примеру, и они стремглав бросились на двух проводников и успели также их обезоружить; остальные трое, ошеломленные быстрыми и внезапными действиями нашими, и увидев притом, что бой становится уже для них неровен, повиновались приказанию моему, беспрекословно отдали свое оружие; пистолеты и кинжалы надели мы на себя, а ружья приказал я привязать к нашим седлам; но заметив в это время, что тот же злодей, которого я сам так внезапно обезоружил, смотрел на меня с бешенством и яростно в глазах, и что-то ворчал про себя, я вновь бросился на него и дал ему такой удачный толчок, что он упал с лошади своей, шапка свалилась с него и открыла бритый его череп, искаженный пятью глубокими сабельными ударами, и иные из них были глубже пальца. Нельзя постигнуть, как мог этот человек после таких ужасных ран остаться живым, и еще притом сохранить умственные силы.

Всем обезоруженным проводникам велел я ехать впереди, чтобы нам удобнее было наблюдать за действиями и движениями их и через переводчика предупредил, что всякий из числа их, кто осмелится съехать с дороги, или покусится на побег, будет тотчас застрелен; вместе с тем приказал я переводчику растолковать им, что сам Кадий их и вообще все старшины народа вполне уже убеждены в том, что бороться и противиться Русским решительно невозможно, что им, как подданным Великого нашего Государя должно наперед знать, что законы Его преследуют и строго наказывают за мятеж, разбой и грабежи. За сим отправились мы в дальнейший путь, идущий по узким тропинкам через вершины и места каменистые, покрытые лесом; я продолжал мою съемку, и наконец, без дальнейших приключений, доехал до места моего назначения, селения Губдена , владения Шахмала Тарковского. Тут, в ожидании прибытия Главнокомандующего, приказал я сельскому старшине взять и содержать разбойника под строжайшим караулом, остальных пятерых проводников велел отпустить домой и отдать им их оружие; но они со слезами убеждали простить и помиловать сотоварища. Приняв в соображение, что самому главному Начальнику верно неприятно будет подвергать наказанию жителя только недавно покорившейся области, я решился склониться на убеждения проводников, и велел позвать к себе содержавшегося под караулом разбойника. — «Товарищи твои со слезами просят меня о прощении и помиловании твоем» — сказал я ему, — «но признайся чистосердечно: ты сам простил бы меня, ежели я сделал бы такой же поступок и находился в твоих руках.» — «Я видел смерть уже несколько раз висящую над моей головой и давно к ней приготовился,» — отвечал он спокойным голосом: — «что прикажет Генерал Ермолов, так тому и быть, я предаю судьбу мою его воле.» — «Тебя и потому нельзя отпустить» — продолжал я, — « что по возвращении на родину свою ты опять начнешь распространять нелепые слухи, возбуждать к мятежу, непокорности и по прежнему примешься за разбой и грабительство» — «Нет, вот это уж никогда не будет» — отвечал он тем же спокойным голосом. — «Ты ошибаешься; «напротив того, великодушное помилование заставит меня, клянусь в том Магометом, быть самым покорным, верным, преданным власти Великого вашего Государя, которому мы теперь все покорились.» — «Ежели так, Бог да простит твое согрешение, но Он же и сильно накажет тебя, ежели ты нарушишь клятву, данную тобою именем твоего пророка. Прощайте, ступайте на родину вашу с миром» — прибавил я, обращаясь к нему и к прочим проводникам, — «живите покойно и знайте, что счастье и благоденствие каждого из вас лично и всего вашего народа зависит от покорности сильному и могущественному Великому нашему Императору.»

Вскоре после того осведомился я, что отряд наш приближается к селению. Я отправился на встречу, представил Генералу сделанные мною съемки и замечания и донес ему подробно обо всем случавшемся со мною во время исполнения данного мне поручения. Генерал одобрил все действия и распоряжения мои, и был вполне доволен представленною мною съемкою.

Главнокомандующий, желая доставить отдых войскам, подвизавшимся с таким рвением, храбростью и неустрашимостью при покорении Акушинской области, расположил их на некоторое время по селениям Шамхала Тарковского и отдал по Корпусу следующий приказ, который привел всех нас в восторг. Мы беспрестанно читали, повторял этот приказ и вскоре знали его наизусть:

«Труды ваши, храбрые товарищи, и усердие к службе проложили нам путь в середину владений Акушинских, народа воинственного и сильнейшего в Дагестане. Страшными явились вы пред лицом неприятеля, и многие тысячи не противостали вам рассеялись и бегством снискали спасение. Область покорена, и новые подданные Великого Государя нашего благодарны за великодушную пощаду. «Вижу, храбрые товарищи, что не вам могут предлежать горы неприступные, пути непроходимые; скажу волю Императора — и препятствия исчезают перед вами. Заслуги ваши имею долгом свидетельствовать пред Государем Императором, и кто достойный из вас не одарен Его милостями.»

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о службе на Кавказе // Москвитянин, № 4. 1851